Прыжок в Ниагарский водопад

¹ (Прыжок в Ниагарский водопад. - Новое русское слово, 1932, 8 июля. Вырезка хранится в ЛГТБ. В первом издании книги М. М. Фокина "Против течения" опубликована не была. В той же газете было приведено следующее сообщение: "Кливленд. Местная полиция получила из Нью-Йорка от М. М. Фокина следующую телеграмму:

Если бы вы знали, как я любил балет. Ваш Н. Семенов".)

По поводу самоубийства балетмейстера Н. П. Семенова

"Если бы Вы знали, как я люблю Балет" - это последние слова в письме Николая Прокофьевича Семенова, в письме, посланном мне с Ниагары.

Эти слова написаны за несколько минут до его прыжка в водопад.

Странными, "ненормальными", неуместными в предсмертном письме покажутся эти слова уравновешенным деловым людям, не знающим долгих страданий Николая Прокофьевича. Но я в них слышу искренний, мучительный стон близкой мне души.

Да, я знаю, как он любил балет, как глубоко верил в его значительность, нужность, как болел за судьбу этого искусства.

Просматриваю пачку его писем. В каждом он возвращался к тому вопросу: зачем травят балет, одно из самых чистых, возвышенных, красивых достижений искусства?!

Он участвовал в русском балете в самый бурный период его истории, в период ломки традиций и борьбы за новые идеалы. Он прошел классическую школу, затем был свидетелем и участником создания нового русского балета и, наконец, был исполнителем балетов новейшей формации с самыми крайними модернистическими экспериментами. Борьба между различными направлениями в искусстве не пугала, не отталкивала, а интересовала его.

Но вот другое: "Клевета и травля".

Такими словами он определяет отношение танцовщиц, называющих себя модернистками, и части критиков к искусству балета.

Он пишет мне о тех случаях клеветы на балет и травли, об издевательствах и насмешках, которые так его мучают, оскорбляют и возмущают своей: несправедливостью. Он дает такое объяснение этому факту: "Эти лица должны ненавидеть балет, он требует много, много лет изучения".

Я не буду здесь указывать лиц и учреждений, выпады которых особенно мучительно отразились в чуткой душе Николая Прокофьевича. Мы все знаем, что для объявления себя новаторшей и создательницей "нового" искусства танцовщице в настоящее время ничего не требуется, кроме смелости. Ни серьезной школы, ни знаний, ни опыта. Любая девица, имеющая деньги для снятия маленького театра, может выступить в вечере "нового" искусства. Одно из основных условий новаторства - это поругать балет. Для этого не требуется даже приблизительного понятия о том, что такое балет, какова "го история, каковы его достижения.

На лекциях, на различных "демонстрациях", а также в критических статьях говорят о балете неправду, приписывают ему то, чего в нем нет (например, ограничение пуантами и пируэтами), отнимают от него то, что ему принадлежит (разнообразие пластических стилей), и т. п.

Невозможно опровергать, невозможно непрестанно поправлять. Если люди не знают то, о чем говорят, то невозможно поправить все их вольные и невольные ошибки.

Николай Прокофьевич волновался, писал в газетах, писал мне и... вот 5 июля я получаю ужасное письмо, которое начинается так:

"Многоуважаемый и дорогой Михаил Михайлович!

Как видите из приложения, я кончаю жизнь самоубийством, больше не могу выносить клеветы и травли на балет".

В том же письме он пишет: "Может быть, мой прыжок в Ниагарский водопад встряхнет вас, других, и вы осадите зарвавшихся модернистов..."

"Скучаю по Большому театру, по Московскому Худож[ественному] театру, Малому и т. д. Там был экстаз, а здесь бизнес".

"Более подробное объяснение смерти выслал В. Я. Светлову...

Сердечный привет мадам Фокиной. Всего хорошего.

Ваш Н. Семенов.

Хотел послать поцелуй, да мертвые неинтересны.

Помните Монте-Карло, Париж?!! Как волновались, горячились... Какой успех, а здесь все замерло, уснуло".

При этом приложены шесть страниц. Две из них написаны 30 сентября 1931 г[ода], а четыре от третьего октября.

Сентябрьская запись начинается так:

"Мне пятьдесят с половиной лет, здоровье в прекрасном состоянии, впрочем, еще раз проэкзаменую это в здешней клинике, и все-таки я должен кончить жизнь самоубийством".

Эти страницы до последних дней он не посылал мне.

Между сентябрем и июлем я получил несколько писем, но о принятом решении покончить с жизнью там не было ни слова.

Как видите, при первой же мысли о самоубийстве у него было желание показаться в клинике. Вероятно, он не хотел, чтобы его смерть объяснили болезнью или ненормальностью.

В письмах его много мыслей о печальном положении искусства танца в Америке, о том, что в школах и университетах приглашают преподавать танцы "людей, окончивших шарлатанские школы в Нью-Йорке и получивших дипломы, золотые медали за несколько недель, месяцев занятий".

"Вот, - пишет он, - когда этим заинтересуются города, университеты, хотя бы как музыкой и драмой, и откроют Академии танца под руководством мастером танца, то и симфонические концерты пойдут им навстречу и Балет зацветет. Дети здесь очень талантливые, хорошее тело, ритм, энергия. Я верю в расцвет балета в USA, но когда?.."

В том же письме от 4 июля прислал он мне программы его последнего вечера. За несколько дней до смерти, 26 июня с [его] г [ода] он дал Recital,¹ показав учеников своей студии, поставив для них 31 танец. Сколько потребовалось труда, энергии, забот, чтобы все это разучить, чтобы всех одеть в соответствующие костюмы?! Можно ли сомневаться в том, что он был полон сил и здоровья и что умер он не от слабости?

¹ (Концерт (англ.).)

Я знал Николая Прокофьевича с 1909 года, с первого сезона дягилевской антрепризы. Я знал его как человека очень самолюбивого и честного, честного в делах, словах и мыслях. Он не раз протестовал против неправды, независимо от того, насколько может этим повредить себе.

Я думаю: смерть его похожа на его жизнь.

М. Фокин