Анна Павлова

¹ (Анна Павлова. - Новое русское слово, 1931, 25 янв. На вырезке, хранящейся в ЛГТБ, имеется правка Фокина, которая внесена в настоящий текст.)

Тяжело. Невыразимо тяжело на душе!

Умерла Павлова.

Кто не знал ее? Кто ее не любил?

Все. Русские гордились ею. Для балета, для всех танцующих она была идеалом. Для художников, композиторов, для балетмейстеров она была вдохновением.

Бесконечно любовались мы Павловой в "Умирающем лебеде". Волновала, до слез трогала она своим изображением смерти. Но в то же время хорошо, радостно было на душе, и казалось, что бессмертна красота, бессмертно великое искусство и нет ему конца.

Но вот пришла смерть, настоящая, жестокая смерть и вырвала у жизни ее чудесное создание, отняла у искусства его совершеннейшее достижение.

Нет Павловой!

Нет ее восхитительного искусства.

О нем будут говорить, писать. О нем будут мечтать. Но можно ли описать, можно ли передать словами танец Павловой?

Нет! Ни фотографии, ни картины, ни описания современников не передадут ее искусства.

Павловой нет, нет ее искусства. Но влияние ее осталось. Павлова будет мечтою многих поколений, мечтою о красоте, о радости движения, о прелести одухотворенного танца.

Павлова не выставляла никаких лозунгов, не боролась ни за какие принципы, не доказывала никаких истин, никаких, кроме одной. Она доказала одну истину, что в искусстве главное это... талант. Ни новое, ни старое, ни классическое, ни модернистическое искусство, а искусство талантливой личности. Поэтому-то в единодушной восторженной оценке Павловой сходятся представители самых разнообразных направлений. Художники, композиторы, писатели, балетмейстеры, танцоры всех направлений. И классики, и модернисты одинаково восторгаются ею.

Выступала она в произведениях самых разнообразных достоинств. Иногда сочинение наивное, устарелое, казалось бы нетерпимое для современного зрителя [в] ее исполнении приобретало смысл и особую прелесть.

Павлова оказала большую услугу старому классическому балету. В то время как многие за устарелость некоторых приемов балета готовы были поставить крест на все искусство, она умела показать те ценности в старом балете, которые были бы не замечены без нее.

Павлова оказала незаменимую услугу и новому балету. Она стала первою балериною в реформированном русском балете. Почти все первые опыты новых постановок прошли при ее участии в качестве главной исполнительницы.

Я помню Павлову с ее детских лет. Помню ее ученицей императорского Театрального училища. Тогда про эту тонкую, хрупкую девочку в синем форменном платьице с белой пелеринкою и белым передничком, с туго заплетенной маленькой косой говорили: "способная девочка". Потом помню ее начинающей солисткой. Немало перетанцевали мы с ней различных pas de deux в старых, иногда нелепых балетах. Тогда это была "Павлова вторая", "подающая большие надежды". Потом помню ее признанной балериной. Тоже много балетов, много мимических сцен и танцев было исполнено вместе. Но самые радостные воспоминания относятся к совместной работе при постановке новых балетов в Петрограде и при выступлениях в дягилевских спектаклях в Париже. Тогда это уже была знаменитость. Павлова в "Армиде", в "Клеопатре" и особенно в "Сильфидах" - это была уже гордость, радость нового русского балета.

Потом помню Павлову, когда она во главе своей собственной труппы стала разъезжать по миру, разнося искусство русского балета в самые отдаленные концы его. Это уже была "Павлова несравненная".

Так из маленькой ученицы Павлова на моих глазах превратилась в величайшую танцовщицу.

Она не удержалась в дягилевском балете. Большой художественный ансамбль давил ее, отнимая внимание зрителя от ее личного искусства. Ей балет нужен был как фон, не более. С таким балетом она проработала почти 20 лет. Хотя она обычно имела талантливых партнеров, но значение ее балета было не более как значение рамки для картины.

Разнообразие павловских ролей и танцев было бесконечным: от кокетливых вариаций в коротких балетных тюниках до драматических сцен сумасшествия в балете "Жизель", от бурной вакханалии до поэтического шопеновского вальса в лунных лучах порхающей сильфиды, от национальных плясок всех народностей до жалобно трепещущего умирающего лебедя...

Если надо сказать, что же лучше всего передавала Павлова, в чем же она была действительно несравненная, то я бы сказал: ее стихия была грусть. Не драма, а лирика. В самом физическом сложении Павловой, в ее тонкой фигуре, длинной шее, длинных худых руках было столько грусти.

Поэтому, кроме "Умирающего лебедя", "Жизель" и "Баядерка" были наивысшими ее достижениями. Неземные, не от мира сего, созданные ею образы глубоко западали в душу.

Павлова соединила глубочайшую душевную чуткость с виртуозностью, с полнейшим владением техникой.

Теперь, когда в погоне за "новым" в искусстве танца начинают все более легкомысленно относиться к искусству балета, когда мастерство, знание, техника заменяются дилетантскими опытами самоучек, теперь смерть Павловой для балета является особенно тяжкой утратой. Одним своим выступлением она убеждала в красоте, серьезности этого искусства лучше, чем это могут сделать тома теоретических рассуждений.

Более двадцати лет назад, при постановке балета "Сильфиды", мы вместе с Павловой мечтали о возрождении романтического балета времен Тальони, о замене грубой балетной гимнастики поэтичным танцем этой балерины. Тальони была мечтою Павловой.

Достигла ли Павлова своего идеала?

Или, может быть, превзошла его?

Во всяком случае, Павлова останется для будущих поколений мечтою.

В ее славе, в любви к Павловой - залог будущего развития балета.