Глава восьмая. Мои юношеские хождения по кафе поэтов. Мимолетные встречи с В. В. Маяковским. Его приезд в Хосту. Встреча с Семеном Кирсановым и Николаем Асеевым на отдыхе в Теберде

А теперь оставим ненадолго балет. Я хочу рассказать о Маяковском. Я писал, что увидел его впервые на репетициях "Мистерии-буфф" в 1921 году. И вдруг вспомнил, что это было не совсем так. Я видел его раньше. У меня был школьный приятель, родственник Бурлюка. Однажды он затащил меня в кафе поэтов, которое помещалось напротив нынешнего Центрального телеграфа. Большого дома тогда еще не существовало, а был маленький, с подвалом. И перед входом в подвал на красном транспаранте белыми буквами было написано: "Облако лает, ревет златозубая высь, пою и взываю: господи, отелись!"

Мы спустились в плохо освещенный подвал, с низким потолком. В табачном дыму не разобрать было лиц. Вообще накурено было так, будто произошел пожар. Наконец в поэтическом мраке определилось несколько столиков и маленькая эстрадка. Время от времени кто-нибудь из стихотворцев вставал из-за стола и читал свои стихи. Но собратья по перу слушали друг дружку прескверно, все больше пили и разговаривали о своих делах. Помню, на эстраду вышел Есенин, но из-за шума никто ничего не слышал, а из-за дыма - не видел. Махнув рукой, он сошел с эстрадки. Затем на ней появился великан. Встал, твердо уперев ноги, и зычным голосом, рассчитанным на тысячную толпу, смыл жалкий шум богемы, заставив себя слушать.

Это был - Владимир Маяковский.

Помню, позже мы бывали и в другом поэтическом кафе - "Стойле Пегаса".

А потом была "Мистерия-буфф", имя Маяковского гремело, но стихи его я знал плохо. Я часто встречал его на улице, в толпе, и всегда он производил сенсационное впечатление. Вслед его Гулливеровой фигуре несся шепот: "Маяковский! Маяковский!.." Однажды летом я увидел его наголо остриженным, под машинку. И помню, это поразило меня.

Были еще мимолетные встречи в клубе актеров, помещавшемся в Богословском переулке. Маяковский там часто бывал, главным образом из-за бильярда, на котором блестяще играл. Он выбирал партнеров экстра-класса, в основном маркеров, которые обслуживали бильярдную комнату. У Маяковского была замечательная "кладка": с одного удара он разбивал "пирамидку" и все восемь шаров укладывал в лузы! И он всегда играл "на интерес", то есть на деньги.

Вокруг бильярда обычно толпились и болельщики, и те, кто просто пришел поглазеть на знаменитость. Маркеры - народ хитрый. Чтобы не упустить такого клиента, они иногда проигрывали Маяковскому нарочно, я это видел. Я тоже играл в бильярд, но далеко не с таким блеском и азартом, как он.

Познакомились мы с Маяковским у Мейерхольда, во время репетиций "Клопа".

В. Э. Мейерхольд, В. В. Маяковский и Н. Р. Эрдман. 1928

Летом 1929 года я отдыхал в Хосте. Тогда это был провинциальный захолустный городок, никаких санаториев еще не было, и тишину, и чудесное море, и маленькие домики, тонувшие в садах, я очень любил. Там хорошо отдыхалось. В Хосту приехало много артистов Большого театра: Елена Ильюшенко, Анастасия Абрамова, Тамара Никитина, Михаил Габович, Александр Царман и другие. На пляже мы обычно сидели своей компанией.

А. М. Мессерер, А. А. Судакевич и В. В. Маяковский. Хоста. 1929

А. А. Судакевич и В. В. Маяковский. 1929

В то лето я познакомился в Хосте с Анель Алексеевной Судакевич, известной киноактрисой, которая вскоре стала моей женой. Отдыхала там и Вероника Полонская, прелестная молодая женщина, последнее увлечение Маяковского. И, полагаю, поэтому однажды на пляже появился и он сам. Маяковский снял с себя пиджак, брюки, оставшись в трусах, рубашке, ботинках и в фетровой шляпе. И так сидел на раскаленной гальке среди полуобнаженных шоколадных тел. Сказал, что живет в Сочи, но в ближайшие дни будет разъезжать по курортным городам побережья и читать свои стихи. Завтра, например, у него авторский концерт в Гаграх.

Пока мы разговаривали, Полонская поднялась и ушла на другой пляж. Остальная публика купалась, брызги сверкали на солнце, слышался хохот, визг. Маяковский стал непроницаемо мрачным. Неожиданно он спросил, где я живу. Я сказал, что мой дом виден с пляжа. Мы снимали у местных жителей небольшую комнату с окном, выходящим в сад и на море. Маяковский предложил: "Тогда пойдемте к вам!" Мы пришли домой, сели за стол и замолчали. Чтобы разрядить эту странную ситуацию, я полюбопытствовал, какое впечатление произвела на него Америка. Поэт недавно вернулся из этой страны, которая казалась недосягаемо далекой. "А вот какое!" - сказал Маяковский. На столе стояла бутылка вина. Маяковский вынул из заднего кармана своих светло-серых брюк плоский металлический стаканчик, наполнил его вином и вылил на брюки. Вино было красное, как кровь. Маяковский ладонью стряхнул винную лужу с брюк, и на них ничего не осталось, ни пятнышка. "Вот Америка! Это там здорово делают!"

И вновь замолчал, заскучав. Вдруг взгляд его упал на карты, лежащие рядом с бутылкой. "В карты играете?" - спросил он. - "Играю". - "В "тысячу" играете?" (Это игра так называлась - "тысяча"). "Играю", - повторил я. "Я вам даю пятьдесят очков фору и играем на полдюжины вина", - предложил Маяковский.

Стали мы с Маяковским играть, и он проиграл. И даже занервничал, в нем заговорил азарт игрока. "Давайте сквитаем! И на тех же условиях: я вам даю пятьдесят очков фору. Но - уже на дюжину бутылок!" "Пожалуйста", - согласился я. И снова он с треском проиграл. А проиграв, мрачно поднялся: "Где у вас тут можно купить вино?" Я сказал, что неподалеку есть палатка, там продается хорошее вино, типа хванчкары. "Пошли!" - так же мрачно предложил он.

В палатке он спросил продавщицу, сколько у нее имеется в наличии бутылок. Та ответила, что тридцать. Маяковский сказал: "Давайте нам тридцать бутылок!" Продавщица в придачу к бутылкам дала нам и кошелки какие-то, в которых мы едва донесли вино домой. Стоя в дверях, она кричала нам вслед: "Смотрите, потом принесите мне тару!"

"Теперь зовите всех ваших знакомых!" - сказал Маяковский. Его сплин явно рассеивался. А когда знакомые явились, в основном прехорошенькие, молоденькие танцовщицы Большого театра, Маяковский вовсе повеселел. Пикник мы устроили в саду. Мгновенно появилось прекрасное мясо, костер и гастрономы, которые на шампурах из вишневых ветвей изжарили великолепный шашлык. Так мы сидели чуть ли не до утра.

Маяковского просили прочесть стихи. Он что-то прочел, но явно неохотно. И даже рукой махнул: "А, не нужно! Сейчас не до этого..."

Потом мы гуляли по Хосте. И Маяковский предложил перегородить пустыми бутылками шоссе, что мы и сделали. Машины останавливались, шоферы расчищали себе путь, последними словами ругая местных хулиганов.

Прощаясь, Маяковский предложил нам с Анель Алексеевной Судакевич поехать с ним на следующий день в Гагры, на концерт. Мы, конечно, согласились.

Назавтра он заехал за нами на большой открытой машине. Как мне показалось, Маяковский сделался менее скован и закрыт. Он купил в Сочи пачку фотографий Судакевич. В годы немого кино она была очень популярна. По дороге нам встречались грузовики, в которых ехали комсомольцы. Они узнавали поэта, кричали ему: "А, Маяковский!" Он останавливал машину, выходил и всем раздавал фотографии Анель Алексеевны. Потом мы следовали дальше, снова Маяковскому кто-то встречался, просил автограф, и снова он вручал фото кинозвезды.

В Гагры мы приехали задолго до концерта. Он был назначен под открытым небом. Помню какую-то эстраду, перед ней стояли длинные скамьи. А чуть в стороне располагался ресторан с балконами, в типично грузинском духе. И эти балконы выходили на эстраду. Маяковский предложил нам зайти в ресторан, выпить чаю с коньяком. Ну, думаю, это он для подкрепления, на стакан чая - для аромата - ложечку коньяку. С официантом Маяковский заговорил по-грузински, и тот сразу повеселел, пообещав достать замечательного коньяку. Коньяк действительно вскоре явился на стол. И Маяковский пил так: делал глоток чая, выпивая сразу полстакана, а потом доливал стакан коньяком и снова делал глоток. Мы же налили по чайной ложечке. Так что весь замечательный коньяк Маяковский выпил один.

Потом начался концерт. Народу собралось много, около тысячи человек. На эстраде стоял небольшой стол, на столе - бутылка боржоми. Маяковский вышел и сел на стул, перемахнув ногой через спинку. Публика сразу засмеялась. Потом он вынул из бокового кармана уже знакомый мне металлический стаканчик и стал вытирать его носовым платком. Кто-то крикнул: "Товарищ Маяковский, а ведь носовым платком негигиенично вытирать стакан!" Маяковский, не взглянув на этого человека и продолжая трудиться над стаканом, ответил: "Вашим - негигиенично, а моим - гигиенично!" Раздался взрыв хохота. Маяковский налил себе боржоми и выпил. И снова кто-то крикнул: "А какая разница между вами и Пушкиным?" "Прочтите - узнаете!" - был ответ. Вдруг к его ногам упала роза. Он взглянул на нее и не поднял. Тогда с ресторанного балкона раздался тонкий старушечий голос: "Товарищ Маяковский, это я вам кинула!" Он поднял глаза. "Ах, вы - тогда другое дело!" Поднял розу и положил перед собой на стол. И снова ему крикнули из зала: "Вот вы были у нас в Саратове, товарищ Маяковский, а ведь рабочий класс ваши стихи не понимает!" Маяковский спросил: "Это кто же рабочий класс, вы?" - "Нет, не я, а рабочий класс! Вас даже тухлыми яйцами закидали!" "Тухлыми яйцами - не помню. А вот солеными огурцами - помню", - ответил Маяковский.

И такая перепалка шла почти все время, пока Маяковский не начал читать стихи.

В тот вечер он читал много, щедро, читал великолепно, и они вдруг дошли до меня, пронзили, стали моими на всю жизнь, гладиаторские стихи Маяковского...

Успех нарастал, но среди публики сидел какой-то нахал, который все время мешал поэту, выкрикивая: "Плохие стихи!" Маяковский рассердился: "Вот что, вы мне надоели! Вам не нравится, уходите!" Нахал развязно отвечал, что купил билет и может сидеть сколько угодно. Маяковский сказал: "Я вам отдам деньги, давайте мне ваш билет!" Тот поднялся, отдал Маяковскому билет и получил с него деньги. "Ну, кто еще? Подходи! - обратился Маяковский к остальным. - Каждому буду отдавать, кому не нравится!" Но, конечно, никто больше не подошел. А главное - не ушел и тот человечек. Маяковский крикнул ему: "Нет, уходи вон!" Но тот упорствовал и сидел. "Тогда я не буду больше читать!" - заявил Маяковский. Тут поднялся шум, десятки рук подняли этого типа и выкинули его вон.

Концерт продолжался, и, помню, я всем существом ощутил, какая это воловья работа - поэт Маяковский! В этот вечер он завоевал даже тех, кто не понимал и не принимал его стихов. Но чего ему это стоило!

Позже, в воспоминаниях Лидии Сейфуллиной о Маяковском, я прочитал, что однажды, когда они вместе выступали в такой же вот бурной обстановке, он глазами попросил ее, взмолился - взять слово, чтобы дать ему хоть маленькую передышку. Это были глаза затравленного орла, писала Сейфуллина.

Помню, что-то подобное брезжило и в моем сознании в тот вечер, сквозь весь огромный успех Маяковского, особенно у молодежи, сквозь все овации, сквозь его собственную мощь и гениальность.

Поздно вечером он довез нас домой.

А назавтра снова был в Хосте, снова сидел на пляже, но, по обыкновению, не купался и не загорал. Мы стали просить, чтобы он выступил со стихами в Хосте. "А кому тут читать? - возразил Маяковский. - Тут народу нет. В Сухуми, в Батуми - другое дело. Я поеду туда". Но вся наша артистическая компания дружно заверила его, что в Хосте есть что-то вроде клуба и народ мы соберем, вся Хоста придет на Маяковского. Он согласился. И действительно, вся Хоста пришла в клуб, вход был бесплатным, обстановка вечера была дружеской, восторженной. Маяковский вошел в азарт, вновь читал много, с удовольствием, весь вечер.

А потом неожиданно попросил нас с Судакевич поехать с ним в Сухуми - Батуми. Может быть, он был одинок и ему с нами было хорошо. Может быть... Но такая поездка нарушила бы отдых, а впереди нас ждал трудный рабочий год. И мы отказались, договорившись, что в Москве обязательно встретимся.

Но больше мы не встретились никогда.

Маяковский был для меня не просто великим современником, но и человеком будущего. И по сей день его уход - для меня личное горе. Иногда я думаю, как знать, поехали бы мы с ним в эти самые Сухуми - Батуми, может быть, его сердце отогрелось. Когда погибает поэт, все мы за это в ответе...

Мне хочется рассказать еще о своих встречах с Семеном Кирсановым и Николаем Асеевым.

В 30-е годы я проводил летний отдых в Теберде, в доме отдыха ученых ЦЕКУБУ. Там собралась тогда интересная публика. Иван Иванович Артоболевский, ставший впоследствии знаменитым ученым. А тогда это был худой молодой парень, сильно картавивший. Мы часто ездили с ним верхом либо ближним маршрутом - до нарзанных источников, либо дальним, двадцатипятикилометровым - до Донбайской поляны.

В Теберде отдыхали известные поэты - Семен Кирсанов и Николай Асеев. Веселый, живой, Кирсанов тоже любил верховую езду, и мы часто ездили вместе. Он без конца читал стихи, свои и чужие. У него была особая, несколько выспренняя манера, которая, кстати, очень нравилась Всеволоду Эмильевичу Мейерхольду. Он даже приглашал Кирсанова в свои спектакли читать стихи, и получалось как вставной номер. Кроме того, у Кирсанова была привычка непременно брать с собой словарь Даля, куда бы он ни шел и ни ехал. Он без конца вычитывал слова, произносил на все лады, восхищался, анализировал, сопоставлял.

Николай Асеев свои стихи пропевал речитативом, то ли на мотив лезгинки, то ли какой-то другой кавказской мелодии. Поэтический ритм совпадал с музыкальным. Я любил слушать обоих поэтов, любил не актерское, а именно первородное, поэтическое, из первых уст чтение.

Каждое утро Асеев возникал под окнами моей комнаты и стоял "собачкой". Он был заядлым курильщиком, а его жена берегла его здоровье и не разрешала покупать папиросы. Я тогда еще курил и привез с собой в Теберду из Москвы запас "Казбека", которым щедро делился с Асеевым.

Наша дружба продолжалась и по возвращении в Москву. Асеев жил в доме напротив МХАТа, и мы часто встречались, обсуждали театральные и поэтические новости. Надо сказать, что в те годы между людьми искусства не было такой разъединенности, которую нередко можно наблюдать теперь. И мы, артисты балета, жили не за Китайской стеной. Наши интересы были широко разомкнуты в мир, в смежные искусства. Встречи, дружеская общность с Москвиным, Качаловым, Ливановым, Пудовкиным, Юткевичем, Ильфом, Петровым, Бриками, Гринкругом, Уткиным, Эрдманом, Вольпиным придавали жизни яркость, содержательность, интеллектуальный тонус. Без этой совместности я не мыслил ни своего бытия, ни работы...