Когда она стала петь

Мама говорила, что пела она всегда. Когда маленькой перебирала игрушки, когда помогала по дому. Когда первоклашкой бежала со скрипкой в руках из музыкальной школы.

Натянутая струна скрипки издает легкий прозрачный звук. В него хочется вслушаться так, чтобы войти вовнутрь, чтобы он обволок тебя.

Это был один из постоянных детских снов: звенит натянутая струна скрипки, и она вплывает внутрь этого звука...

Слова всегда казались ей неточными, лишними. Душу по-настоящему выражала только музыка. Невыразимое, что таилось на донышке души, вырывалось в звуках. Утром, когда открывала глаза, хотелось поскорее запеть. Днем, когда шли уроки и что-то не получалось, тянуло выбежать в сад и запеть. Но только вечером, когда собирались с подружками, начиналось пение без конца, до поздней ночи. И обязательно кто-нибудь в который раз восклицал: "Ну и голос у тебя, Ларка, ну и голос!" Потому что перекрывала всех, потому что обволакивала теплой мягкостью своего тембра...

Потом, через много лет, она прочла строчки:

Я видел музыку. 
Мелодия сгущалась. 
Твердели звуки, 
Плотью обрастая...

Это было про нее, про ее детские сны, ставшие явью уже в юности.

Тедтоевы жили в Орджоникидзе неподалеку от муз-училища.

Когда Лариса поступила на дирижерско-хоровое отделение, ей казалось, что ее это спасет. Учиться было трудно. Каждый день сольфеджио и хор, гармония и музлитература. Надо позаниматься на фортепиано, выучить общеобразовательные уроки. Ее рабочий день в пятнадцать лет редко укладывался в десять часов. Но все это было так интересно!

Вот и бегала она быстро-быстро: из училища - домой, из дома - в училище. И радовалась, что близко: если не вглядываться по дороге в синие горы, не обращать внимания на цветущие по улицам тополя, то через 10-15 минут она уже дома.

Есть особенные уроки. Они называются "Вокал". Оказывается, петь не только радостно, но и безумно трудно. Выдерживать ровное звучание, мягкое, глубокое дыхание... Педагоги ей почему-то сразу давали петь очень сложную музыку: Дездемону, Чио-Чио-сан, Иоланту.

Хотелось научиться читать ноты, как книгу. Открыть "Хорошо темперированный клавир" Баха и запросто спеть любую фугу. И опять были долгие вечера с подружками по училищу, когда перепели все, что можно было достать в Орджоникидзе. И оперные партии, и полифонию, и современные песни...

Музучилище в Орджоникидзе готовило своих питомцев, как говорили, очень крепко. Они без особых сложностей поступали в вузы. Лариса была одной из лучших учениц, мечтала о Москве. Ей не было еще 18 лет, когда она приехала в Москву и поступила на дирижерско-хоровой факультет столичного института культуры. Была горда собой, считала себя серьезным музыкантом. Не зря же ее так хвалили на вступительных экзаменах и ставили одни пятерки...

Но уже в первые месяцы учебы начались для нее неожиданные и порой горькие, а в общем обычные открытия и разочарования.

Когда она, провинциалка, впервые попала в концертный зал имени Чайковского и услышала знаменитую Луиз Маршалл, то испытала нечто большее, чем потрясение. Это были высокая душа музыки, восторг, парение и... ужас от сознания собственной ничтожности, от того, что раньше ничего этого она не знала.

А походы в Большой! Студенты института ходили туда каждый вечер, трепетно протягивали администратору студенческие билеты. Замирало сердце: "Не пустит! А вдруг сегодня не достанется..." Получая раз в неделю желанный пропуск "на свободное", стоя на галерке, они слушали Ирину Архипову, Булата Менжелкиева, Тамару Милашкину. Какие это были праздники, какая наука и опыт!

Голос ее в институте был замечен. Без конца пела на концертах в залах самого института, на шефских вечерах, которые студенты проводили в заводском цехе или сельском клубе. Ну и, конечно, на "Студенческих веснах". Была в институте такая прекрасная традиция встречать весну большими концертами, в которых принимали участие все: оркестр, хоры. А Лариса всегда солировала. Концерт такой готовили долго: с выдумкой, с эффектами, с розыгрышами. Потом обсуждали, и кто-нибудь обязательно говорил, как когда-то в детстве: "Ну и голос у тебя, Ларка!"

Но она-то уже знала, что поет плохо, что надо еще учиться, что голос сырой. Вообще временами петь было как-то неудобно, не могла понять, в чем дело.

Все эти беды выкладывала Галине Ивановне Семенцовой, любимому своему педагогу, учившему ее вокалу в институте. Галина Ивановна ответила однажды решительно: "Петь тебе неудобно потому, что поешь не своим голосом. Не сопрано у тебя, а меццо. Тянешься вверх, давишься, зажимаешься". И вдруг неожиданно заключила: "Сегодня вечером приходи ко мне домой".

Семенцова - ученица Е. Катульской, этим было сказано многое. Но предположение о том, что ей может быть доступен низкий грудной звук, казалось фантастическим. Она пришла в старинную московскую квартиру, где жила Галина Ивановна. Они посмотрели старые альбомы, ноты, попили чай. В воздухе висело что-то чинное, размеренное. Лариса сидела, как зачарованная, ей было как-то не по себе. Отзвенели красивые старинные часы. Галина Ивановна посмотрела на нее с улыбкой и сказала: "Давай-ка кое-что вместе послушаем!" Поставила пластинку.

В чинную тишину шквалом ворвался чуть гортанный и прекрасный голос. Он будоражил, заражал. Он мучил душу. До боли в сердце, до слез. Лариса вдруг стала сама собой, испарилось тяготившее ее смущение, ей казалось, что она куда-то высоко взлетела. И она спросила очень странно: не "Кто это?", а "Что это?". Не оговорилась - хотела сказать: "Что за чудо, что за мир?" И опять Галина Ивановна улыбнулась: "Ты никогда не слышала Марию Каллас? Это одно из чудес XX века. Впрочем, она певица на все времена".

Совсем расслабившись и осмелев, Лариса спросила: "Так вы считаете, что я должна петь таким меццо?" Семенцова долго смеялась, похлопывая ее по плечу. Потом обняла и почти пропела: "Второй Каллас стать невозможно, не надейся! Но твое собственное меццо мы "достанем". Ну, давай заниматься".

Через некоторое время оказалось, что низкие, грудные регистры у Ларисы очень сильные, теплые, звучные. Наконец она запела своим голосом, теперь петь было очень удобно. К последним курсам института пение окончательно стало главным в ее жизни. Она пропадала у Галины Ивановны дома. Слушала горы пластинок. Пыталась найти свою музыку в каждом новом произведении. Работала без устали, частенько повторяя любимый девиз несравненной Марии Каллас: "Делать все, как надо".

Продолжением учебы был Ленинград. Консерватория. Желанный вокальный факультет. Класс Ирины Петровны Богачевой, замечательной певицы, народной артистки СССР, солистки Кировского театра. Потом ее учила профессор Ираида Павловна Левандо.

Поначалу в консерватории было немного страшно, холодно. Завораживали белые марши лестниц, громадные зеркала. Таблички на классах: "имени Глазунова", "имени Браудо". Казалось, что в Москве было проще, теплее, сердечнее. Хотела даже уехать.

И вдруг оказалось, что Ирина Петровна Богачева выделяет ее из всех учеников класса. И занимается больше, чем с другими, и пластинки дает, и просто заботливо по плечу потреплет. Ленинград стал родным.

Однажды она получила необыкновенный подарок от Богачевой. Ирина Петровна сказала:

- Вот что. Я договорилась, чтобы тебе разрешили все спектакли Кировского театра смотреть из-за кулис.

Лариса обомлела:

- Я? Могу стоять в кулисах?..

- Ну, конечно, очень удобно, будешь слушать с клавиром. Подумай, как это полезно.

- Да я, наверное, в обморок упаду: увидеть рядом с собою вас в костюме, Штоколова...

- Не робей!

Вот так, с клавиром в руках, она стояла из вечера в вечер, слушая "Хованщину" и "Онегина", "Князя Игоря" и "Пиковую даму". Так становилась певицей.

А еще были удивительные, как в Москве, концерты в филармонии, в знаменитом белоколонном зале с балконами-антресолями. Концерты Евгения Мравинского, строгие и великолепные, как архитектурная классика ленинградских дворцов. Праздники молодости, торжества таланта на вечерах Елены Образцовой.

Впитывая несравненные эти впечатления, Лариса Тед-тоева становилась музыкантом и актрисой. Складывалась высокая собственная музыкальная культура, которую ей посчастливилось перенимать "из первых рук" от людей огромного таланта и мастерства. Москва и Ленинград давали необычайные возможности. Ими надо было захотеть воспользоваться. Она очень хотела. Умела не упустить ничего, найти поучительное даже в учебном опыте товарищей по классу, в первых пробах на сцене оперной студии.

Так пролетели пять лет в Ленинграде. Лариса Тедтоева стала солистской филармонии в Орджоникидзе.

Сложились первые годы после консерватории так, что пела она... мало.

Спрессовались в памяти эти годы, как один миг. Осталась, пожалуй, чисто протокольная, фактическая сторона. Концерт за концертом шел в филармонии. Иногда случались оперные спектакли, но репертуар местного музыкального театра был так невелик, что никак не мог вместить того, что она теперь уже знала и умела.

Почти ничего в эти годы не было такого, что, как в годы учения в Москве и Ленинграде, давало бы творческие озарения. Дни проходили за днями, собиралось недовольство собою, работой, окружением. В душе скопилось так много музыки, страстного желания выходить на настоящую сцену, что хотелось взбунтоваться против вынужденной этой остановки. В тот самый момент, когда она готова была уехать куда угодно, пришло письмо из Ленинграда. Ее друзья по консерватории прислали условия Всероссийского конкурса камерного пения и записку с призывом не пропустить случай. Они писали: "Ты же не самое плохое меццо в стране, а, может быть, одно из лучших. Пойми! И непременно приезжай".

Так весною 1982 года она оказалась в Ленинграде среди участников Всероссийского конкурса вокалистов.

Только выйдя на сцену капеллы, где проходили конкурсные концерты, Лариса вдруг с ужасом осознала, какого уровня это соревнование. Конечно, она и раньше знала, что в жюри будут работать Ирина Архипова, Зара Долуханова, Валентина Левко. Но похолодела, когда увидела их перед собою, в голове пролетело: "Мне терять нечего..."

Ее программа открывалась арией Керубино из оперы Моцарта "Свадьба Фигаро". Потом, после концерта, когда за кулисы пришли члены жюри, кто-то, поздравляя, сказал: "Ваш Керубино просто обворожителен!" Во втором туре, среди прочего, она пела цикл Мусоргского "Песни и пляски смерти". Была долгая живая пауза после того, как закончила петь. Всполохом грянули овации, долго гремели. Слышались разговоры в зале: "Поразительно, цикл же мужской, а как она его делает!"

В памяти надолго остался разговор с ректором Ленинградской консерватории Владиславом Александровичем Чернушенко. Тонкий ценитель вокальной музыки, он строго, как ей показалось, спросил:

- Кто вам так велел петь серенаду?

Лариса, зная, что поет серенаду из "Песен и плясок смерти" медленнее, чем принято, с робостью и страхом прошелестела:

- Сама...

И вдруг услышала счастливое для себя:

- Вы убедили меня.

Гвоздем ее конкурсной программы стал цикл де Фальи "Семь испанских народных песен", в котором композитор впервые, еще в начале XX века, представил европейским слушателям обработку старинных фольклорных слоев испанской музыки, знаменитое "канте хондо". Когда пела де Фалью, уже знала, что идет на премию, была совершенно свободна и раскованна. Но буря, потрясшая зал после хрипловатого крика-призыва в финальной песне, поразила ее самое. Это на многие годы стало одним из счастливейших воспоминаний.

Что было потом, когда подводились итоги, когда объявляли результаты и прозвучало: "Первая премия - Лариса Тедтоева", уже помнила плохо.