Глава первая. Детство. Семья. "Коппелия" в Большом театре

Я хорошо помню неказистый дом в Мыльниковом переулке, неподалеку от Чистых прудов, где у входа в подъезд висела эмалированная вывеска: "Зубной врач Мессерер. Солдатам и студентам бесплатно". Врачом мой отец стал уже будучи человеком немолодым, имея семью, четверых детей. (Я был четвертым ребенком, а после меня родилось еще четверо.) Чтобы получить образование, ему пришлось уехать из Вильно, где мы прежде жили, в Харьков. Там отец экстерном сдал экзамены за гимназию, а потом поступил на медицинский факультет. Пока он учился, мать с детьми оставалась в Вильно. В 1904 году отец получил диплом, давший ему право на жительство и практику в Москве.

Наша семья не раз переезжала по городу с места на место. Тогда было принято чуть ли не каждый год нанимать новую квартиру. На улицу въезжал огромный фургон, запряженный парой лошадей - "Перевозка мебели. Ступин". Это была известная в Москве фирма, со своими грузчиками, носильщиками, веревками и прочим. Мы, дети, бросив игры, наблюдали захватывающее зрелище погрузки с покрикиванием, переругиванием. Потом фургон с мебелью и скарбом медленно тащился по Москве. Мы переезжали то куда-нибудь на Пятницкую, то на Старую Басманную, то в дом на углу Сретенских ворот и Большой Лубянки, напротив которого находились "вкусные" магазины - молочная Чичкина и булочная Казакова, где за пять копеек можно было купить чудесный кондитерский "лом". Мать давала мне деньги на проезд в училище, но я бегал туда и обратно пешком.

Однако из всех "наших домов" дом вблизи Чистых прудов стоит в моей памяти особо: в нем прошло мое детство. Жили мы всегда небогато, но дух в семье был жизнерадостный, веселый. Мать и отец работали, в общем-то, с утра до вечера. Мать готовила, стирала, шила, убирала комнаты. А у отца прием больных прекращался лишь поздно вечером. Но, несмотря на обремененность житейскими заботами и трудом, мои родители были людьми высокой культуры. Отец знал восемь языков. Иностранных авторов он читал в подлиннике. Английский, например, выучил, когда ему было семьдесят лет, - поступил на курсы и стал там первым учеником. Вообще по натуре отец был философ. Я перед ним робел, побаивался его, держался ближе к матери, которая всегда меня защищала. Но при профессорски строгом облике у отца были явные актерские способности - он любил изображать в лицах разные истории. Обычно это происходило по вечерам, когда вся семья собиралась за большим столом. Причем, если история была сентиментальной, отец так проникался ею, что даже пускал слезу от сочувствия к действующим лицам.

Думаю, по наследству этот талант передался моему старшему брату Азарию, который впоследствии стал любимым учеником Вахтангова и одним из самых ярких актеров МХАТа 2-го. Нет ничего удивительного в том, что пятеро детей из восьми в конце концов ушли в профессиональное искусство: Азарий и Елизавета в драму, Суламифь и я в балет, Рахиль снималась в кино. Когда мы стали делать успехи, мать гордилась нами, но втайне и жалела нас. В мудрости своей она осознавала, к какому тяжкому труду присуждаем мы себя, к какой прекрасной, но и жестокой жизни. Это я понял значительно позже...

Но сейчас я пишу о тех годах, когда мать моя была молодой красавицей, пишу о том счастливом дне, когда мне исполняется пять лет и мне покупают чудесные коньки "снегурочки". Родители заботились о том, чтобы мы знали, что такое детство.

Катался я сначала во дворе, а потом вышел на настоящий каток на Чистых прудах. У этого катка было два облика - дневной и вечерний. Днем кроме взрослых пар, которые кружились в середине, кроме скороходов, которые бегали по большому кругу на длинных, модных норвежских коньках, здесь катались и дети. Для них был отведен маленький каток - с саночками для тех, кто учился. Я им решительно пренебрегал, предпочитая ту часть, где занимались фигуристы. Они были для меня подлинной элитой катка. Сначала я со стороны наблюдал за той акробатикой на льду, которую они проделывали на своих очень дорогих коньках "нурмис". И вдруг решался повторить то же самое. Иногда у меня получалось, и тогда вокруг собиралась группа зрителей.

По вечерам на катке горели газовые фонари, играл военный духовой оркестр, и в этом ярком свете и музыке кружились разрумяненные пары. Для меня это был настоящий Праздник катка! Ведь в десяти минутах ходьбы отсюда начиналась Москва, с ее кривыми переулками, деревянными домами, двориками, тишиной и темнотой...

Много лет спустя (а точнее - это был 1933 год) в Париже, куда мы вместе с Суламифью впервые приехали на гастроли, я увидел на улицах такие же газовые фонари, как те, что сияли на Чистых прудах моего детства. Правда, в домах, в магазинах и кафе уже горело электричество... Когда я спросил, почему Париж все-таки отстает от прогресса, мне объяснили, что контракт с фирмой газовых фонарей заключен на девяносто девять лет. Скоро он кончится, и тогда на парижские улицы прольется электрическое сияние.

Когда я подрос, родители отдали меня во французское реальное училище Сан-Филип. Учеба, в общем-то, никак не нарушила моего детства, длившегося вольно, без особой родительской опеки. К этому времени все долженствующие явиться на свет младшие братья и сестры - являлись, каждый в свой черед, прибавляя родителям забот и радостей. Поэтому старшие росли в любви, но свободно, имея свою самостоятельную жизнь. У меня она выражалась в том, что я любил один бегать по Москве, испытывая огромное любопытство ко всяческим городским зрелищам. Это могли быть бродячие китайские фокусники, он и она. Причем у него была косица и шифоновый шарф на палочке. Шарфом он писал узоры в воздухе, а она изящно раскрывала причудливые веера. Артисты ходили по московским дворам, и публика платила им медяки за их диковинное искусство. Но это с успехом мог быть и дом - дом Афремова, восьмиэтажный колосс у Красных ворот! Его воздвигли незадолго перед первой мировой войной.

Больше всего меня привлекала поэзия уличных сцен, разнообразие поз, жестов, выражений лиц. Как интересно было на Красной площади в вербное воскресенье! Нищенки стояли на паперти Иверской часовни, крестились, молились, прохожие покупали свечки. Тут же вблизи шла бойкая торговля пирожками, пряниками, бубликами. Заодно можно было купить стеклянного чертика в пробирке с водой, который там крутился, вертелся... (Позже эту игрушку прозвали "Пуришкевичем".) Или свистульку "тещин язык", которая то выдувалась трубочкой, то втягивалась обратно.

Памятник Минину и Пожарскому стоял тогда напротив Верхних торговых рядов (нынешнего ГУМа). По Красной площади во всех направлениях разъезжали извозчики. Торжественно двигался с Тверской кортеж карет с сидящими в них сановниками и разряженными дамами. Кремль был открыт, москвичи любили там гулять. Во время революции я видел, как толпа сбросила памятник Александру Второму, стоявший неподалеку от Царь-пушки. Набросили на шею веревку и стащили на землю...

В детстве не минуло меня и увлечение кинематографом, который тогда входил в моду. У Покровских ворот находилось два кинотеатра. Один представлял собой непрезентабельный одноэтажный дом, где в узкой, длинной комнате стояли деревянные скамьи без спинок. Это был кинотеатр городничего. Не знаю, почему он так назывался, может быть, носил имя своего хозяина. Взрослые считали неприличным туда ходить. Они посещали кинотеатр "Волшебные грезы", стоявший почти напротив заведения городничего. Дети же поглощали зрелища в обоих кинотеатрах с утра до вечера. Посмотрев программу у городничего, мы бежали через улицу в "Волшебные грезы". По вечерам там обычно показывали какую-нибудь драму с Верой Холодной и Максимовым. Наблюдать долгие любовные переживания героев, да еще под расстроенный рояль, на котором подрабатывал себе на жизнь какой-нибудь тапер средней руки, было довольно-таки скучно. Но мы терпели, потому что нас ждало вознаграждение - кинокомедия. В ней действовал персонаж по имени Глупышкин. Детям он чрезвычайно нравился, хотя был, действительно, очень глупым и все время куда-то бежал. Он наскакивал на один лоток, на другой, опрокидывал их; взбешенные продавцы бежали за Глупышкиным, за продавцами бежали покупатели. В конце концов его ловили и раздирали на части: кто отрывал руку, кто ногу, кто голову. Потом преследователи все это, бросали наземь и сами разбегались в разные стороны. Но части тела чудесным образом соединялись, Глупышкин целехоньким вставал, чтобы снова куда-то бежать и что-то опрокидывать. В те годы на экранах демонстрировалась и серия фильмов с королем комиков Максом Линдером. А после невероятного хохота, который стоял в зале, смех продолжался у нас дома. Веселил всех Азарий. Он копировал своих учителей, школьных приятелей, знакомых. Мы, конечно, мгновенно узнавали, о ком речь. Так в веселье наша семья проводила многие часы.

Иногда многие часы проводил в веселье и класс, в котором занимался Азарий. Урок истории он отвечал голосом и в манере учителя математики; математику - голосом и с повадками педагога французского языка, а французский - с монотонными интонациями преподавателя закона божия. Несчастные педагоги не могли понять, почему класс во время этих прилежных ответов Азария стонет от хохота. Но, чувствуя подвох, жаловались директору. Тот вызывал в школу отца и мать. Когда же родители спрашивали Азария, в чем дело, тот клялся, что просто отвечает урок. И они знали, что стихийно талантливую, актерскую натуру Азария изменить невозможно.

Азарий был старше меня на шесть лет, и я его обожал. Перенимал все его увлечения. Он очень любил футбол, и я тоже полюбил футбол. Помню, он и второй мой брат, Маттаний, отправлялись куда-нибудь на стадион - играть или смотреть. И я увязывался за ними, хотя они старались от меня отделаться. Они шли очень быстро, не обращая никакого внимания на то, что я все время бежал вслед и добирался на стадион еле живой. В те годы стадионы выглядели доморощенно. Вместо трибун стояло несколько рядов обычных скамеек. Высокие деревянные заборы огораживали зеленое поле. Разумеется, попадали мы на стадион не по билетам, а перелезая через забор. Один брат подсаживал меня, второй - принимал с другой стороны. Азарий играл в сокольнической взрослой футбольной команде, а я записался в детскую.

В те годы в Москве действовало несколько спортивных обществ. Было, например, общество любителей лыжного спорта "Олэлэс". Были сокольнический спортивный клуб, замоскворецкий, "Унион". Функционировал даже британский клуб, членами которого действительно были англичане.

И вот я стал заниматься сразу в нескольких клубах. Бегал на короткие дистанции, прыгал в высоту и в длину, увлекался фехтованием, теннисом, гимнастикой. Как все это впоследствии пригодилось мне, когда я пришел в балет!

И к театру всю семью тоже приобщил Азарий. Он пересмотрел все постановки Московского Художественного театра и с восторгом рассказывал о них дома. Заинтересовавшись, я тоже стал ходить в театр. И в детские годы видел не только "Синюю птицу", но и "Село Степанчиково", "На дне", "Три сестры", "Царь Федор Иоаннович". Влияние старшего брата на меня было куда более глубоким, чем я мог тогда осознать. Уже став профессиональным актером, Азарий (фамилия Азарин была его сценическим псевдонимом) писал в одной из своих статей: "Работаю над ролью прежде всего весело. И это непременное условие. Без чувства жизнерадостности ни работать над ролью, ни играть ее не могу. Стоит мне "загрустить", как я сейчас же начинаю теряться перед стоящей передо мною задачей". Статью Азарий заканчивал признанием, что "свою артистическую волю направил на воспитание в себе жизнерадостности в работе".

По-моему, это удивительная мысль! Теперь осознавая ее, я понимаю, что мы, ушедшие в искусство вслед за ним, унаследовали от брата эту "кола-брюньоновскую" жизнерадостную волю, без которой в нашем деле выстоять невозможно. И не только мы, но и следующее за нами артистическое поколение. И прежде всего Майя Плисецкая, дочь моей старшей сестры Рахили.

Теперь я расскажу об одном из зимних вечеров 1919 года. В Большом театре дают балет "Коппелия", и я случайно оказываюсь на гудящей галерке. В театре холодно, публика сидит в валенках, в шубах, под куполом висит морозный туман от дыхания зрителей. Зима 1919 года была вообще какой-то небывало лютой и голодной. Москва глубоко утонула в снегу, на улицах валялись закоченевшие дохлые лошади, их никто не убирал. У нас в доме вся жизнь перенеслась в ту комнату, где топилась "буржуйка". Длинная, голенастая труба тянулась от нее в форточку. Поэтому в комнате дыма было больше, чем тепла. Мать варила суп: на чугун кипятка горсть пшена. Мы сидим, жмемся ближе к "буржуйке" и друг к другу...

И вдруг - Большой театр! Красный бархат партера и лож, золото, сияние огней в хрустальных подвесках. Все это казалось почти ирреальным и все-таки было явью. Радостная роскошь обстановки, звуки настраиваемых в оркестре инструментов, тьма, медленно сходившая в зал вслед меркнувшей люстре, взлетающий вверх занавес и, наконец, яркая сцена, на которой, непричастно стуже, стояла грациозная балерина в короткой пачке и резво веселая.

Главные партии в "Коппелии" исполняли тогдашние премьеры Большого театра Александра Балашова и Леонид Жуков. Весь спектакль я простоял в своих полумальчиковых ботинках, которые мать достала мне по случаю. Они ужасно жали, будучи на два номера меньше моих ног. И лишь на "Коппелии" я, кажется, впервые забыл о своих мучениях. Как же так, ошеломленно думал я, артисты не произносят ни слова, а мне все понятно! Яснее, чем даже в опере, которую я к тому времени уже слышал. Не помню, какая это была опера, но ясно помню, что скучал и все время пытался разобрать слова, которые певцы пели, едва проборматывая, с ужасной дикцией. А тут - сказка, веселье, игра. Танцовщики вершат ее в вариациях, прыжках, кабриолях, антраша, пируэтах, турах в воздухе - чудо!

Разумеется, я лишь значительно позже узнал названия всех этих движений. Но мог ли я предполагать, что всего через два года сам буду танцевать на прославленной сцене! На "Коппелии" я лишь догадался, что танцы - это мое. Мне нужно идти в балет.

Рахиль (дома ее звали Ра) была единственной, с кем я поделился своим прозрением. И мы пошли с ней на Пушечную улицу, где в глубине двора стоял дом с высокой темной дверью - Хореографическое училище при Большом театре. Для входящих в него открывался прекрасный мир. Мы уже сделали несколько шагов к этой двери, как повстречали знакомую нашей семьи, балерину Петунину. Она спросила с улыбкой, что мы здесь делаем. Смелая Ра сказала, что брат хочет поступить в балет. Это позабавило и озадачило Петунину. "А сколько тебе лет?" - спросила она. А узнав, что шестнадцать, и вовсе рассмеялась: "Но в шестнадцать у нас уже кончают училище и становятся артистами. В балете начинают детьми, восьми-девяти лет..."

Я этого совершенно не знал. Не догадывался даже. "А что же делать, если я хочу танцевать?" - робко и упрямо спросил я. "Ну, что тебе посоветовать? - задумалась добрая Петунина, видя мои расстроенные чувства. - Пойди в какую-нибудь частную студию. Их теперь много в Москве..."